Константин Михайлов

200 лет назад Отечественная война пришла в Москву

Когда в России отмечают юбилеи Отечественной войны 1812 года, центр празднования почему-то всегда оказывается на Бородинском поле. Гром и слава большого сражения оттесняют московские события на периферию внимания. Москва, в которой свершилась судьба войны, уходит в тень. А это несправедливо.

2-го (по новому стилю – 14-го) сентября 1812 года, ровно 200 лет назад, в Москву вошла наполеоновская армия. 40 дней, прожитых нашим городом под французской оккупацией – совершенно необычная, особенная глава столичной истории. В дни юбилея мы вспоминаем и о ней, и о мемориальных зданиях, хранящих память о героических и трагических событиях 1812 года. К нашему общему стыду, многие из этих памятников встречают юбилей, балансируя на грани гибели.

«Тысячами различных цветов блистал этот огромный город. При этом зрелище войсками овладела радость, они остановились и закричали: Москва! Москва! Затем всякий усиливал шаг, все смешались в беспорядке, аплодировали, с восторгом повторяя: Москва! Москва! Мы остановились в гордом созерцании. Настал наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем всей нашей жизни».

Граф Поль Сегюр, бригадный генерал Великой Армии.

C верхушки холма у Можайской дороги император Наполеон, французские генералы, офицеры и солдаты в два часа пополудни разглядывали Москву. Французы стояли на Поклонной горе и не могли поверить своим глазам. После двух с лишним месяцев войны, после кромешного ада сражений у Смоленска и Бородина, они достигли желанной цели. И те, кто выжил в московском походе, не скупились на эпитеты.

Барон Поль Денье, офицер Главного штаба Великой Армии: «Действительность казалась этим войскам волшебной сказкой из «Тысячи и одной ночи». Гений их полководца снова восставал перед ними в прежнем блеске; они достигли указанного им окончания похода, беспримерного по трудностям, которые они преодолели. Затем последуют обещанный мир, довольство, спокойствие и – слава».

Капитан Эжен Лабом, офицер штаба 4-го армейского корпуса: «Мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами».

Чезаре Ложье, офицер Итальянской гвардии: «Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: «Наконец-то! Наконец-то Москва!»

Франсуа Бургонь, сержант Императорской гвардии: «Многие виденные мною столицы – Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид – произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое».

То, что в современной Москве называют Поклонной горой, на самом деле вовсе не она, а соседний холм. Историческая Поклонная гора на Можайской дороге была чуть ближе к центру города. Ее срыли в 1950-е годы при прокладке Кутузовского проспекта и построили на ее месте дом. За двести лет многое изменилось, вид отсюда вряд ли покажется сегодня волшебной сказкой. За нынешней Бородинской панорамой была деревня Фили, а к югу отсюда, за Москвой–рекой — Воробьевы горы и село Воробьево. Между этими точками, у стен Москвы, 2 сентября 1812 года могло разыграться второе генеральное сражение Отечественной войны. Первое, Бородинское, состоялось за неделю до того, 26 августа.

Рано утром 2 сентября арьергард русской армии находился в 10 верстах от Москвы по Можайской дороге. С 9 часов утра французский авангард начал теснить его к Москве. Медленно отступая, русский арьергард к 12 часам дня занял Поклонную гору и растянул оборонительную линию до Воробьевых гор. В это время командующий арьергардом генерал Милорадович получил известие о том, что и так было видно с Поклонной горы: один корпус неприятельских войск подходит к Тверской заставе, а другой обходит Воробьевы горы. С 1612 года, со времен Минина и Пожарского, Москва не видела у своих стен вражеских армий. И вот двести лет спустя враг стоял у ворот Москвы, и остановить его не было возможности.

За сутки до Наполеона на Поклонной горе стоял Кутузов. Утром он объехал предполагаемое поле боя. Позиция между Филями и Воробьевым, изрезанная оврагами, следы которых видны и поныне — позиция, в тылу которой текла Москва-река, а за нею начинался город, в котором армия не сможет маневрировать — не внушала оптимизма. Кутузов сказал спутникам: «Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого». И поехал в Фили, на знаменитый военный совет.

Совет в Филях собрался в лучшей избе деревни, у крестьянина Андрея Савостьянова. За крестьянским столом, где с утра, должно быть, ели кашу, решалась судьба не Москвы, а Родины. Вот точная формулировка вопроса, предложенная Кутузовым на обсуждение: «Спасенье России в армии. Выгодно ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения?».

Кутузов, усевшись в темный угол, слушал своих генералов. Голоса разделились: Барклай-де-Толли предлагал без боя отступать к Владимиру и Нижнему Новгороду, Беннигсен – дать сражение, а в случае неудачи идти на Калужскую дорогу. Сторонники нашлись у обоих. Много спорили, прийти к единодушному мнению не могли. Наконец, наступила пауза. И прозвучали слова Кутузова: «Властью, врученною мне государем и отечеством, я приказываю отступать».

Подлинная изба, в которой проходил военный совет, сгорела еще в 19 веке. На ее месте отстроили новую, и так было не один раз. Теперь здесь музей, рядом с которым мемориальный храм и обелиск героям 1812 года.

Императору Александру Кутузов напишет об оставлении Москвы только три дня спустя, 4 сентября, из подмосковного села Жилина: «Я решился попустить неприятеля взойти в Москву… вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России… Пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества». Кутузов жертвовал Москвой, не желая жертвовать армией.

В ночь на 2 сентября русская армия начинает проходить через Москву, к восточным заставам, сборным пунктом намечено село Панки. Французы идут по пятам, их авангард по-прежнему наседает на русский арьергард. Генерал Милорадович, задачей которого было обеспечить выход армии из Москвы, посылает к маршалу Мюрату парламентера. Милорадович велит передать: «Если французы желают занять Москву целою, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из нее, с артиллерией и обозом. В противном случае генерал Милорадович перед Москвою и в Москве будет драться до последнего человека и вместо Москвы оставит одни развалины».

Мюрат, чуть поколебавшись, отвечает: «Желая сохранить Москву, я решаюсь согласиться на предложение генерала Милорадовича и пойду так тихо, как вам угодно, с тем только условием, чтобы мы могли сегодня же занять Москву. Милорадович согласен на это условие, и Мюрат посылает всем передовым частям приказ остановиться и прекратить перестрелку. Это было первое перемирие, заключенное в ходе Отечественной войны.

Теперь русские и французы не спеша двигались к Дорогомиловской заставе. Кавалеристы французского авангарда, среди которых был и сам маршал Мюрат, смешались с русскими казаками. Мюрат спросил, кто командует казаками. Ему указали на полковника Ефремова. «Спросите его, — продолжал Мюрат, знает ли он меня». Офицер исполнил просьбу: «Он говорит, государь, что знает ваше величество (Мюрат имел титул короля Неаполитанского) и всегда видал вас в огне». Разговаривая с казаками, Мюрат обратил внимание на бурку, которая была на плечах их начальника, и заметил, что эта одежда должна быть очень хороша на бивуаках. Когда это перевели Ефремову, тот молча снял бурку и подал ее Мюрату. Не найдя у себя ответного сувенира, Мюрат взял часы у наполеоновского адъютанта Гурго и подарил их казацкому офицеру.

Заключив с Мюратом соглашение о прекращении огня, Милорадович поспешил к армии. Проезжая мимо Кремля, он увидел, что два батальона Московского гарнизонного полка во главе с командиром Брозиным выступают из кремлевских ворот — с музыкой. Co всех сторон слышались возгласы солдат и московских жителей: что это за изменник радуется нашему несчастью!

Вне себя от ярости, Милорадович подскакал к Брозину: «Какая каналья приказала вам выходить с музыкою?» Брозин отвечал: когда гарнизон при сдаче крепости получает позволение выступить свободно, то выходит с музыкой, так сказано в Воинском Регламенте Петра Великого. «Да разве сказано что-нибудь в Регламенте Петра Великого о сдаче Москвы! — закричал Милорадович. — Прикажите немедленно замолчать вашей музыке!»

В колоннах армии, проходивших через Москву, был офицер лейб-гвардии Семеновского полка Александр Чичерин. Он записал потом в дневнике: «Когда мы шли через город, казалось, что я попал в другой мир. Все вокруг было призрачным. Мне хотелось верить, что всё, что я вижу, — уныние, боязнь, растерянность жителей — только снится мне, что меня окружают только видения. Древние башни Москвы, гробницы моих предков, священный храм, где короновался наш государь, — всё взывало ко мне, всё требовало мести».

Известие об оставлении Москвы чуть было не вызвало панику в Петербурге. В северной столице было опубликовано «Известие об эвакуации», к которой готовили даже памятник Петру Великому – «Медного всадника. Но некий майор Батурин рассказал князю Голицыну свой сон: Медный всадник проскакал по городу, встретился с императором Александром и сказал — «Пока я на месте, моему городу нечего опасаться!». Голицын уговорил императора отменить эвакуацию. Однако курьеров, приезжавших из армии, во время подготовки ответных депеш и приказов содержали на окраине города практически под домашним арестом: они не могли рассказать о происходящем в Центральной России даже родственникам.

Французская армия так многочисленна, что не может войти в Москву по одной дороге. Основные силы армии расположились в предместьях. В город вошли только части авангарда и императорской гвардии. Наполеон с Поклонной горы наблюдал в подзорную трубу, как маневрируют его корпуса. Евгений Богарне продвигался к Петербургскому шоссе, Понятовский должен был охватить Москву с юго-запада и юга, до самой Коломенской дороги; за ними шел корпус маршала Даву. Французы входят сразу в четыре заставы – Калужскую (ныне площадь Гагарина), Дорогомиловскую (примерно там, где Большая Дорогомиловская улица подходит к Кутузовскому проспекту), Пресненскую (площадь перед метро «Улица 1905 года») и Тверскую (площадь Белорусского вокзала).

Входя в Москву, французы удивлялись: не видно крепостных стен, лишь невысокая земляная насыпь. Границей Москвы в 1812 году был Камер-Коллежский вал – земляной вал, насыпанный в 18 веке во избежание ввоза в город товаров без уплаты соответствующих налогов. Теперь на месте валов улицы, хранящие их название – Сущевский вал, Преображенский вал, Можайский вал… В местах пересечения валов с городскими трассами находились заставы с остроконечными обелисками и парными кордегардиями, павильонами для стражи. В ХХ веке все здания московских застав были снесены. Сохранилось только одно — здание кордегардии Пресненской заставы. Теперь в нем хранят метлы, лопаты и прочий инвентарь. Эта кордегардия помнит поступь Великой армии Наполеона.

Кутузовского проспекта в 1812 году не было и в помине, и большая дорога мимо Поклонной горы приводила через Дорогомиловскую заставу в предместье, к Дорогомиловскому мосту, по которому ехали дальше к центру города. Именно здесь въехал 2 сентября в Москву Наполеон. Не дождавшись, как известно, депутации бояр с ключами от Москвы, император приказал пушечным выстрелом дать сигнал войскам входить в город. Вслед за тем он и свита сели на лошадей и понеслись к Москве.

«В то же мгновение, — вспоминали мемуаристы, — авангард и часть стоявшей позади его главной армии, с невероятным стремлением, конница и артиллерия, поскакали во весь опор. Пехота бежала бегом. Топот лошадей, скрип колес, треск оружия смешивались с шумом бегущих солдат, сливаясь в дикий и ужасный гул. Свет померк от поднявшейся густым столбом пыли, и вся земля как бы заколебалась и застонала от такого движения. Через какие-нибудъ 12 минут все очутились у Дорогомиловской заставы».

К этому моменту Наполеон пребывал не в лучшем расположении духа. К неприятному впечатлению от неполученных ключей от Москвы добавились донесения из передовых частей: город пуст. Целые кварталы и улицы можно проехать, не встретив ни одного человека. Ни с чем подобным Наполеон не сталкивался никогда. Проехав Дорогомиловскую слободу, император остановился на берегу Москвы-реки, сошел с коня и стал в раздумье ходить взад-вперед.

Сгущались сумерки, пустой город вселял подозрения: нет ли здесь обмана, не готовится ли где засада. По всей Дорогомиловской слободе и по берегу Москвы-реки расставлены были караулы. Император так и не решился въехать в город в этот вечер. Властелин полумира провел ночь со 2 на 3 сентября в глухом предместье Москвы, где из всех жителей осталось четыре дворника.

Отечественная война 1812 года Яковлев Александр Иванович

Как вели себя французы в Москве?

Первыми в Москву вошли вечером 2 сентября передовые части корпуса Мюрата, который красовался перед своими всадниками в расшитом золотом мундире из фиолетового бархата, белых штанах, жёлтых сапогах и в шляпе с огромным белым плюмажем.

2 сентября в два часа дня штаб императора достиг великого города, превосходившего тогда своими размерами Париж. Раздались крики: «Москва! Ура! Да здравствует Наполеон, да здравствует император!» В едином порыве французы запели «Марсельезу».

Наполеон долго любовался панорамой огромного города с Воробьевых гор. Под лучами осеннего солнца среди зелени садов сверкали купола сотен церквей. «Так вот, наконец, этот знаменитый город! - воскликнул он. - Теперь война окончена!»

Переправившись через реку на белой арабской лошади, он остановился на Поклонной горе в ожидании «делегации бояр», которые должны были поднести ему ключи от города, как ранее - от Брюсселя, Берлина, Вены и других городов Европы. Бежавший король Пруссии даже прислал письмо, спрашивая, всё ли удобно ему в королевском дворце. Император принимал поздравления от своих офицеров. Ему передали письмо от австрийского министра иностранных дел Меттерниха, который писал: «России больше нет!..»

Наполеон и его армия на Поклонной горе перед Москвой в ожидании депутации бояр с ключами от города. Художник В. Верещагин. 1891–1892 гг.

Однако бояре всё не шли. За ними отправили Мюрата с кавалеристами, но напрасно. «Эти канальи попряталась, но мы их найдем! - раздражённо воскликнул Наполеон. - Они приползут к нам на коленях!» Понял ли он, что старая русская столица не сдалась ему? Это стало ясно ему уже на следующий день.

Завоеватель отправился в Кремль и расположился в Большом дворце. Погода стояла настолько хорошая, что немногочисленные москвичи удивлялись. Наполеон ездил верхом и с удовольствием повторял: «В Москве осень лучше и даже теплее, чем в Фонтенбло [пригород Парижа]». Он продолжал руководить своей империей и всей Европой, получая сотни депеш и рассылая десятки писем и указов по самым разным вопросам.

Его солдаты разбрелись по городу - голодные, многие оборванные и босые. Дорвавшись до Москвы, они пустились промышлять себе, кому что нужно. Мародёры бродили по городу и отнимали у оставшихся жителей кур, уводили лошадей и коров, заходили в опустевшие дома и брали, что хотели.

Московские власти и купечество не успели вывезти всё. Остались арсеналы с оружием, склады съестных припасов, горы сахара, муки, тысячи литров водки и вина, склады с суконными, полотняными, меховыми изделиями. Женщины убегали так поспешно, что оставляли бриллианты на туалетном столике. Во многих домах мерно тикали стенные часы. Всё стало добычей захватчиков.

Военный интендант Анри Бейль (позднее ставший известным писателем Стендалем) писал 4 октября из Москвы: «Я пошёл с Луи посмотреть на пожар. Мы увидели, как некий Совуа, конный артиллерист, пьяный, бьёт саблей плашмя гвардейского офицера и ругает его ни за что ни про что. Один из его товарищей по грабежу углубился в пылающую улицу, где он, вероятно, изжарился… Маленький г-н Ж. пришёл, чтобы маленько пограбить вместе с нами, начал предлагать нам в подарок всё, что мы брали и без него. Мой слуга был совершенно пьян, он свалил в коляску скатерти, вино, скрипку, которую взял для себя, и ещё всякую всячину».

Мародёры

Кто-то сказал им, что большой крест на кремлёвской колокольне Ивана Великого сделан из чистого золота. Выломали крест и сбросили на землю, уже потом при отступлении казаки нашли его во французском обозе. В кремлёвском Успенском соборе сняли огромное серебряное паникадило, и на его место подвесили весы для взвешивания похищенного в церквах.

Французы надругались над православными святынями: они заходили в церкви, обдирали золотые и серебряные оклады с икон, всего награбили 320 пудов серебра и около 20 пудов золота (все это потом у них отбили казаки). Было разграблено и разгромлено 127 церквей. Церковные престолы они превратили в обеденные столы, священные одежды использовались в качестве попон для лошадей. Маршал Даву спал в алтаре Пудового монастыря, а в Архангельском соборе дохлая лошадь валялась в алтаре. Кощунство европейских варваров поражало: они кололи иконы на дрова, святые мощи святителя Алексия и святителя Филиппа выбросили на пол, многие церкви превратили в конюшни, они всячески ругались над всем священным, забывая, что Господь поругаем не бывает…